Нередко, прежде чем решиться поговорить о волнующей проблеме с кем-либо, мы проговариваем текст про себя, ведя своеобразный внутренний диалог. Хорошо известной является наша привычка в процессе реального диалога проговаривать мысль внутри себя, что часто различимо и в ходе терапевтической сессии. Мне показалось интересным немного глубже поисследовать этот феномен, чтобы лучше понять его значение в построении контакта с клиентом.
Начал я с анализа собственных внутренних диалогов и был удивлен, что некоторые из них сохраняются в памяти много лет. Первый эпизод, который мне вспомнился, относился к событиям более чем десятилетней давности, когда моя жизнь состояла из постоянных командировок в разные города юга России и Украины, ездил я на своей машине, нередко по тысяче и более километров за день. Однажды утром обнаруживаю разрядившийся аккумулятор, причина – забыл выключить габариты. В течение пары минут слышу внутри гневный поток грубой брани в свой же адрес, который сменяется каким-то более спокойным признанием невнимательности, а вовсе не дебил и тому подобное. Приятно было, что вменяемая часть в качестве наблюдающего Эго включилась достаточно быстро, прекратив аффект самобичевания, но надолго остался вопрос, какой же нераспознанный внутренний объект выстреливает через механизм ретрофлексии из роли очень жесткого обвинителя?
Само обнаружение внутреннего диалога свидетельствует о слиянии, вероятно, первого типа – не распознавание собственных чувств, в первую очередь тревоги. Вторым компонентом можно считать очевидную диссоциацию на различные, как минимум, две части, субличности или некие достаточно полярные внутренние объекты по типу «плохой-хороший».
Рабочей гипотезой на этом этапе исследования может быть признание наличия у человека вытесненной тревоги и второе то, что внутренний диалог, возможно, отнести к достаточно зрелой форме приспособления в ситуациях неопределенности с высоким уровнем тревоги. Внутренний диалог позволяет минимизировать аффективную реакцию путём попытки символизировать образ некоего внутреннего объекта, который выступает в роли оппонента и вступить с ним в диалог. В этом смысле, внутренний диалог является очень интересным переходным процессом между, так называемой, средней зоной сознания и глубоко бессознательными феноменами. С помощью символизации мы можем помочь и клиенту получить доступ к более глубоким переживаниям из области внутренней феноменологии, способствуя переключению очень токсичной для персонелити ретрофлексии в проекцию. При этом, наблюдающее Эго, освобожденное от угрозы разрушения, получает возможность разместиться в метапозиции. В ходе терапии, попадая под проекцию клиента, терапевт имеет возможность в какой-то момент быть в позиции наблюдателя со стороны, что позволяет помочь клиенту распознать, дифференцировать через образы участников внутреннего диалога суть конфликта и то, какая потребность наиболее не удовлетворена.
Мы, конечно, понимаем, что таковой потребностью является ощущение просто быть, возникающая в условиях хотя бы относительной безопасности, что в свою очередь позволяет развернуться ориентировочной фазе преконтакта. Стало быть, промежуточным выводом может служить утверждение, что развернутый внутренний диалог, который возможно запомнить и воспроизвести в дальнейшем, требует достаточного времени и замедления. В случае критического цейтнота процесс разворачивается по другому пути, но об этом чуть позже.
Далее интересным обнаружением стала зависимость от первичной реакции, поскольку полностью аффект исключить не удаётся никогда, качества дальнейшего внутреннего диалога. Из собственного опыта и наблюдений в работе я прихожу к выводу, что степень первоначального испуга, бессилия, вины, стыда, обиды и их всевозможных производных определяет структуру внутреннего диалога. В случае невысокой интенсивности первичного аффекта, как правило, в качестве оппонента возникает фигура близкая к понятию «сиблинг», то есть обладающая схожими параметрами со мной, например, старый друг, приятель. Диалог выстраивается в форме беседы двух равных без критики, команд, угроз и прочее. Это тот случай, когда можно позволить себе хотя бы внутренне кому-то пожаловаться, попросить помощи, совета, утешения. Из практики знаю, что это очень ресурсные моменты в работе с клиентами, предъявляющими нарциссический тип прерывания контакта, поскольку позволяет в дальнейшем искать опоры не только внутри, но и на другого, в частности, на терапевта.

Совершенно иной сценарий разворачивается, когда чувство вины или стыда захватывает очень сильно, тогда с большой вероятностью появляется фигура кого-то старшего, авторитетного, имеющего власть, что может указывать на родительские фигуры. Более глубокий уровень диссоциации в этом случае затрагивает возрастную идентичность, заставляя чувствовать себя малым ребенком, соответственно, начинать каяться, просить прощения. В наиболее тяжелых случаях подобная фигура наделяется статусом обвинителя, судьи или даже палача при очевидном регрессе личности объекта. Частым ролевым вариантом в продолжение внутреннего диалога становится позиция на одном из полюсов – «собака снизу-сверху». Например, мне нередко встречаются варианты защиты по типу «включить дурака и прикинуться ветошью», заняв позицию абсолютной беспомощности или двигаться по пути полной профанации происходящего. На другом полюсе возможно обнаружение противоположной позиции в виде поиска «козла отпущения», виновного в том, что мне плохо; попытки наказать злодея, чтобы он ответил за всё моё горе. Понятно, что в этих случаях происходит привычное сбрасывание ответственности на другого.
В менее драматических сюжетах, а главное, как я думаю, при меньшей степени первичной травматизации, этот внутренний оппонент приобретает черты помогающей фигуры того, кому можно просто пожаловаться на беду и тяжесть переживаний.
В обоих этих вариантах хорошо различимы механизмы формирования треугольника Карпмана, что становится очевидным в динамике терапии через серию проекций на терапевта. Работа с клиентом несколько структурируется, если удалось обсудить эти самые внутренние диалоги, а это в свою очередь — снизить остроту аффектов, поддержать чувствительность.
Наиболее тревожными в моей практике были случаи, когда клиент через пересказ своих диалогов фактически признаётся в отчаянии и невозможности вообще к кому-либо обратиться, обращение происходит как бы в пустоту, где всё должен сам до степени аутоагрессии, мазохизма. Быстро становится очевидным отсутствие в опыте навыка опоры на другого, «Я» зависает в пустоте, теряя опору на Фон. Возникает идентификация с отверженными изгоями, уродами и прочее. Нередко следом проявляются и суицидальные мысли.

Однажды даже возникла фантазия, что у треугольника отрастает четвертый угол – изгоя общества, сопровождающиеся, например, предположением клиента о том, что настоящая мать от него отказалась, а те, которые стали родителями, взяли из жалости и теперь жалеют об этом, он всем мешает, он несет только несчастья и иные болезненные фантазии в сторону магического мышления.
Неудивительно, что внутренние диалоги очень часто коррелируют со снами, являясь в некотором смысле их продолжением, следующим шагом адаптации и саморегуляции в попытке вынести наружу вытесненные переживания. Прослеживается и определенное совпадение с общей тенденцией кризиса. И тут уместно обратиться к динамике собственно кризиса, на фоне которого и разворачиваются самые болезненные диалоги (до галлюцинозов) и сновидения, а также попробовать разобраться какой тип личности у данного клиента, в чем определенно помогает работа со снами и внутренними диалогами. Более того, в некоторых случаях различима некая компенсаторная роль диалогов относительно сновидений, особенно серийных. Например, клиента во сне преследует некий страшный объект, а в диалоге обнаруживается попытка контакта с поддерживающей фигурой, как способ интеграции полярностей, поиск ресурсов. Осмысление этого опыта в терапии, способствует его реализации и в контактах с внешним миром.
Продолжая исследование специфики кризиса у конкретного клиента, прежде всего, стоит обратить внимание на фазу кризиса: острые стрессы с витальными угрозами очень высокой интенсивности и кризисы хронические с невысокой степенью переживаний. Внутренний диалог клиента очень не плохо маркирует особенности проживания кризиса и травмы в зависимости от типа личности.
Если мы исходно готовы признать некий адаптивный смысл внутренних диалогов, то стоит попытаться обнаружить и отделить ресурсную часть и явно токсическую, дающую подсказку о тенденции развития психопатологии. Я склонен считать феномены внутреннего диалога одним из механизмов саморегуляции.

5
Из собственного опыта мне известен феномен внутреннего голоса в ситуации острого кризиса с очевидной угрозой жизни. Это про такие моменты говорят – вся жизнь за секунду пронеслась перед внутренним взором. В моём варианте было иначе – отчетливый голос внутри произнес успокоительную фразу. Было большое искушение приписать его каким-то высшим силам, но в итоге как-то ближе оказалась версия краткого расщепления сознания, когда логическая часть мышления оказывается абсолютно бессильна, тогда и включается магическая часть. В моём случае, без претензии на провиденье будущего, доминанта магического мышления в силу краткого расщепления сознания, позволила просто снизить градус аффекта, предотвратить панику, не растворившись в полевом поведении. Приходилось слышать подобные сюжеты и от клиентов и просто знакомых. Это не в полном смысле диалог в моменте, а короткое прямое послание в форме императива – указания или даже приказа. Подобный опыт очень сложно принести даже в терапию, не говоря уже о том, чтоб поделиться таким с кем-то близким. Страшно прослыть сумасшедшим, но будучи всё-таки проговоренным в терапии, человек получает доступ к очень мощному ресурсу – возможности заглядывать в свой «карман безумия» и возвращаться в себя. Восприятие себя и окружающего мира становится шире, разнообразнее, пластичнее что ли. Уже не стыдно признаться порой, что вот такой большой, а в сказки веришь. Как-то интереснее становится жить.
Предполагаю, что основа всех верований во многом связана с переживаниями подобных феноменом, которые усиливаются определенными молитвенными практиками, обрядами. Переход в режим привычных автоматизмов очень близок к обссесивно-компульсивным нарушениям, чему я не раз обнаруживал подтверждение в рассказах клиентов – в моменты нарастания тревоги переход во внутренний диалог сопровождался автоматическим счётом, отстукиванием определённого ритма, проговаривание каких-то детских считалок и обширным рядом автоматических движений, напоминающим трансовые состояния.
Внутренний диалог в условиях кризиса низкой интенсивности зачастую становится заменителем реальных контактов:
— А, зачем мне вам отвечать, я уже сам себе всё рассказал, — так не раз мне говорил один давний клиент после паузы минут 15-20, демонстрируя и другие признаки шизотипического поведения – очень неоформленной «Я»-идентичности, отсутствие навыков опоры на другого. Нам пришлось пройти очень долгий период встреч в слиянии и под проекцией какой-то фигуры, и длительное обсуждение внутренних диалогов, что дало возможность постепенно различать и другие внутренние феномены, распознавать потребности, идентифицировать фигуры проекций в итоге, находя баланс поддержки и фрустрации, приходя всё чаще в здесь и сейчас из магической части защит детства. Из мало дифференцированных внутренних объектов, фетишей детства, которыми стали обычные переходные объекты, игрушки и такого же свойства жалоб – всё плохо, все злые – к распознаванию страхов, злости и нуждаемости в любви и внимании. Как водится, самые сложные клиенты запоминаются на долго.
В отличие от клиента с маниакальным радикалом поведения, когда на первом месте в терапии становится задача замедления темпа, при работе с клиентом в депрессивном состоянии, если не только внутренние феномены, но и внешние процессы протекают крайне медленно, тягуче-слитно, порой кажется, что время останавливается и уже самого терапевта клонит в сон, тогда возникает необходимость обострения через фрустрацию привычных способов прерывания контакта. Но, поскольку делать это приходится крайне осторожно, то работа с внутренним диалогом клиента, как и со снами, позволяет начинать это в таком диссоциированном варианте, как «если бы ты мог завершить этот разговор другим образом». На мой взгляд, это удобный переход к более традиционным проективным экспериментам типа «поговори с образом мамы», что часто пугает клиентов с выраженными проявлениями ПТСР.
В работе с клиентами, предъявляющими невротический тип поведения, более актуальным являются случаи прерывания эго-функции стыдом предъявления себя перед какой-то аудиторией (в соответствии с концепцией ДКЛ – встреча не только с авторитетной личностью, но и референтной группой). Интересным обнаружением было отличие внутренних диалогов при подготовке к устному выступлению перед аудиторией от написания текстов для публикации. Тут различима такая динамика: первый этап подготовки текста идёт на ура, с азартом исследования, где есть свобода пофантазировать, здесь энергии очень много и работа идёт легко и быстро.

Совершенно иная картина на этапе подготовке к предъявлению готового текста на суд читателя – энергия резко падает, невозможно собраться и закончить работу! Работа с внутренним диалогом помогает распознать большой заряд вытесненного страха стыда, как только возникает образ Его Величества Критика!
При написании этой статьи у меня появилась предположение, что внутренний диалог предшествует любым ролевым играм в жизни, послужившим материалом для разработки огромного спектра терапевтических методов, начиная от арт-терапии до психодрамы там, где мощная энергия проективных процессов является ресурсом терапии.
В завершение, из собственного внутреннего диалога на ум пришёл каламбур: если по Фрейду сновидение – королевская дорога к бессознательному, то навязчивый внутренний диалог – тернистая тропа из бессознательного к осознанию через длительную терапию.